плечами, — задумали? ну, задумали.
Неожиданно предложение, устроившее их, пришло буквально через три дня после подачи объявления в «Бюллетень по обмену». Правда, не Москва, но ближнее Подмосковье, Одинцово, деревянный дом с верандой, печным отоплением, даже с баней и сарайчиком — и меньше часа езды от Москвы. Танечка даже запрыгала и захлопала в ладоши:
— Пап! ну, смотри, как чудесно! Мебель можно сохранить почти всю, и архивы дедушки перевезем, вот — займешься! И можно работу найти поблизости! И лес, смотри! Даже пишут — небольшой сад, участок, правда, маленький — но зато есть настоящий лес! Я займусь документами, и помогу тебе с упаковкой и переездом, думаю, к лету все будет в порядке.
Пал Палыч ничего не сказал, но вдруг почувствовал облегчение оттого, что кто-то снял этот тяжкий груз с него. — Да, пап, — Танечка помялась, — а что будем делать с Моной? Мне звонили со студии, мы их задерживаем — ты же ее отец. По документам. Надо что-то решить.
— Я не могу отказаться от отцовства, это будет подло, — сказал Пал Палыч, — нужно нести свой крест до конца. Я подпишу любые бумаги, но кто будет сопровождать её? Это сильнее меня — на это я не способен.
— Ты знаешь, — Танечка шла на кухню ставить чайник, но остановилась и обернулась, — кажется, я знаю, кто нам с этим поможет.
Мона Ли жила у Ларисы Борисовны почти две недели. Та улетела на съемки фильма «Коза и семеро козлят» в Болгарию, и за квартирой следила «домраба Клава, женщина из металла» — так дружески звала ее Марченко. Суровая, властная, с железным характером, Клава ходила за Ларочкой еще с детства. Марченко поручила ей надзор за Моной Ли, и Клава взялась за дело. Гоняла ее, как «сидорову козу», но почтительно умолкала, едва Мона брала в руки сценарий и начинала учить роль. Мона Ли легко свыклась с новой жизнью и играла послушную, домашнюю девочку.
Прошел еще месяц…
Глава 25
Одинцово показалось Пал Палычу уютным, тихим, совсем не похожим на дачные окраины Орска, местом. Макушки сосен качались вверху, под небом, и пахло весной — пришел апрель.
Дом оказался прочным, собранным из пропитанных креозотом шпал, отчего было ощущение «дежа вю» — опять и опять, железная дорога, просто наваждение какое-то. Мебель, пришедшая контейнером, так и стояла, неразобранная, в комнатах нижнего этажа, но Пал Палыч, довольствуясь тахтой в мансарде, был равнодушен к устройству быта. Танечка, наоборот, ахала, бегала по комнатам в восторге:
— Ах, папка! Печь! Смотри! Голландка, ах! кафель какой! Ой, папка! а тут — смотри, тут так все удобно — кухня, и печка, а лесенка! — Танечка бегала — в мансарду, распахивала окно, трогала сосновую ветку, царапавшую стекло, садилась на тахту, щелкала выключателем — вела себя так, будто получила в подарок дворец. Пал Палычу было все равно. С равнодушием он отметил, что нет ванной, а это для него, любившего не изнеженность, но комфорт, это было просто трагедией.
— Где же мыться? — изумился он.
— Ой, пап, — Танечка гремела какими-то банками в кладовой, — летний душ сделаем!
— А зимой? — упавшим голосом спросил Коломийцев.
— Зимой… зимой? — ой, ну ты к нам будешь ездить, тут на электричке всего минут сорок будет! Зато — воздух! и веранда какая, ой, стеклышки цветные… пап, а мы кабинет тебе тут сделаем, да? — Пал Палыч вспоминал свою квартиру в Орске, жар от батарей центрального отопления, дубовый паркет, натертый теплым воском, прохладный кафель ванной, тяжелые шторы и высоченные потолки, и — вздыхал.
С Моной Ли все решилось так же — неожиданно, и просто. На переговоры с Вольдемаром Псоу отправилась Танечка, и, увидев в кабинете бледненькую Мону, с испугом смотревшую на нее, вдруг затормошила, расцеловала девочку, и та, заплакав, стала скороговоркой объяснять, что она не хотела, ну так вышло, и как же она виновата, а как там папочка, ой, бабулечку как жалко… Марченко, в неимоверно элегантной шляпке из лилового плюша, с дымчатой вуалеткой, стояла, опершись о подоконник и щурила свои подведенные глаза — как Багира, подумала Танечка. Держа на отлете руку с сигареткой в мундштуке, Марченко сказала:
— На время съемок я беру Мону на себя. Хотя мне это не нужно. Но ради дела — беру. Пишите бумаги, ставьте свои а-у-тографы, — она вытянула губы трубочкой, — а я буду воспитывать эту маленькую Герду.
— Ну, уж ты-то на Разбойницу из «Снежной Королевы» не тянешь, — Псоу сложил пальцы в рамку и навел на Марченко.
— Это Я — не тяну? — Лариса хохотнула. — Да ты знаешь, мой мальчик, что Пилипчук…
— Знаю-знаю, — Вольдемар потянулся, — мечтал видеть тебя Хозяйкой Медной горы!
— То-то! — Марченко подошла к Танечке и Моне, сделав руки калачиком, — девчонки! Цепляйтесь! Мы идем кутить в рЭсторан!
Перед первым съемочным днем Марченко не спала. Сидела со сценарием, собранным в папку скоросшивателя, листала — то вперед, то назад, шевелила губами, вскрикивала, круглила рот, поднимала брови. Её лицо без макияжа, в косметической маске, было неузнаваемо. Во всей фигуре читалась усталость, размягченность. Она знала за собой эту особенность — полностью «развинтиться» в ночь перед съемкой, чтобы потом, при звуке хлопушки, мгновенно собраться, сжаться и выстрелить так, чтобы вспыхнула искра ее таланта, чтобы побросали свои дела те, кто свободен от смены и стояли, и смотрели — дубль, еще дубль, и еще… Мона Ли, оставленная в квартире Ларисы Борисовны на время съемок, лежала на спине в маленькой комнатке, окнами выходившей в колодец старого московского дома. Она погружалась в сон, и выплывала из него так же стремительно. Та комната, с итальянскими окнами, в которые были видны холмы, покрытые травой, в ее снах всегда была одна и та же. Менялось только освещение — Мона Ли понимала, что утро сменялось днем, а день — вечером. Женщина, поившая ее водой из красивого кувшина опалового стекла с железным, птичьим носиком, менялась. Мона Ли не могла еще понять, что происходит с нею — ей казалось, что она, эта женщина, просто становится толще, и двигается медленнее, и чаще трет поясницу рукой. Женщина больше частью сидела у окна, смотрела на холмы и улыбалась чему-то — внутри себя.
Мона Ли не боялась начала съемок. Все, происходящее с ней на «Госфильме», казалось смешной игрой, делом несерьезным, но могущим принести какое-то странное, несхожее ни с чем — удовольствие. Что-то щекотало сладко под ложечкой, и почему-то становилось жарко, а потом — так холодно, будто ее окатили ледяной водой. Девятилетняя Мона Ли стремительно взрослела, и вот уже будущей женщине становилось тесно в её, Моны Ли, девчоночьем теле. Утром студийная машина ждала их у подъезда. Марченко, нервная, невыспавшаяся, кидалась на всех, и никак
